Взрыв бомбы во дворе, бомбежка эшелона
и мамин Оренбург - все это позади.
От неженских степей, от павловского склона
отыди, сатана, Господь, не уводи.
Здесь Павловка-райцентр,
там Неженка-станица.
Но злых мозолей ад, но тяжких ведер лед -
они не снятся мне. Мне снег лиловый снится
Да морок ковылей. Да полный плеска брод...
На ужин - жалкий жмых. Мокрица-бедолага
столешницы пустырь все пробует на вкус.
А снятся мне пиры: казацкая кулага, -
калиновый кисель - да квашеный арбуз...
Войне скончанья нет,
но есть преграда - детство.
Оно берет свое, едва огонь утих.
А это все же - тыл. И никуда не деться
от жадной глубины хрусталиков своих.
Там, в Неженке, коней купают казачата.
Там мед татарских дынь крепчает на бахче.
И козье молоко, в корчажке непочато,
все гуще и желтей при тающей свече.
Но свечи там редки, а больше все - коптилки:
Флакон? да керосин да слабый фитилек...
Там светло-синий хряк со складкой на затылке.
Там темно-красный бык с фугасом между ног.
Там все, что двор мне врал
про женщину с мужчиной,
доказано теперь с наглядной простотой
игрой коровьих спин под похотью бычиной
стыковкой двух стрекоз над утренней водой.
Там, в Неженке, была - как понял я позднее, -
мне явлена вся мощь языческих страстей.
И мир, знакомый мне по книжной ахинее
отрекся от меня: будь счастлив, грамотей!..
И я был счастлив там. И я был там печален.
В том неженском лесу тоски моей исток,
где был к ногам моим подохший сом причален -
на выплеске в Урал - одною из приток.
Качался пьяный май. И в яицких владеньях
вязался вешний скот. Но пели соловьи.
Не оставалось тайн в зачатьях и рожденьях -
все больше было тайн и в смерти, и в любви.
- 2 -
Другое дело - Павловка: очкарики столиц -
из Киева, из Минска, Ленинграда.
Здесь - феня позабытая экранов и страниц.
Не буду врать: семья была ей рада.
Не помню, чем оправдан был внезапный переезд.
Ну, что ж, привык и к парте с кривизною,
где был побит как новенький.
Как выдержавший тест
уже сдружился с местною шпаною.
Здесь лета больше не было. Зима была строга,
при том луны и солнца не гнобила.
Цвели вокруг домишек разноцветные снега,
прекрасные, как сладкий сон дебила.
Дебилом в данном случае могу считать себя:
я все забыл, что я узнал в станице.
Здесь, в Павловке, знакомую страницу теребя,
я вновь не жизни верил, а странице...
У милой одноклассницы, у Шурочки Собко,
у киевлянки, схожей с олененком,
глаза чудно поставлены: просторно, широко -
на личике, насмешливом и тонком.
Стоит с головкой вскинутой у школьного окна -
ни у кого такой не видел позы...
Вообразить немыслимо, что может и она
когда-нибудь вот так... ну - как стрекозы.
- 3 -
Прошел и ледостав.
Трамплины - по карнизу.
Меняем сто забав
по первому капризу.
Но всех любимей -
царь
горы,
когда вся цель
игры -
владычить до поры
над лезущими снизу.
Летящих вниз хранит
замерзшая Каргалка.
Принять победный вид,
и - ничего не жалко!
Андрюшка, друг, -
в цари
тебе ль?
А ну, - пари
отсель!
И Лешка Лямамзель!
И Алка-задавалка!
Все меньше нас. Луна
взошла. И - вот каприз-то! -
лишь Шурочка одна
опять идет на приступ.
С ней надобно -
чуть-чуть,
слегка.
Спешить столкнуть -
ха-ха!..
И мы летим в снега
по подступам бугристым.
И мы летим, смеясь,
в объятьях друг у друга.
Лежим: ведь снег - не грязь.
Ни боли, ни испуга.
Ей виден небосвод,
сверкающий и низкий.
А мне - лишь снег и рот,
смеющийся и близкий.
И нежность в тишине
крепчает, не пугая.
И - ничего во мне
от красного бугая.
И мы лежим, лежим,
уж отсмеявшись вроде...
И световой режим
меняется в природе.
Пора луне давно
за холм перемещаться...
Но встать нам - все равно,
что с жизнью распрощаться.
- 4 -
Павловка - это одна бесконечная улица...
Сеттер Пират, рыцарь чести,
развратник и умница,
тащит кусочек махана побочной семье...
Между снегов - не свернуть:
санный наезженный путь.
Так и бежит перед лошадью пьяная курица -
может, весной и вернется, уже - по земле.
Мерзнут бруски кизяка. Леденеет поленница.
Кошку ругает сорока - трещит и не ленится.
Черный ягненок гарцует на плоскости пня.
Ставня скрипит, как скопа
в неженском небе... Тоска!
Шурка глядит из окошка,
трехдневная пленница,
жертва простуды. Не вынесу больше ни дня!
Немцы оставили Киев. Бегут. И стремительно...
Вот бы салют повидать - говорят, удивительно!
Кто-то из наших уже возвратился домой.
Мы-то застряли, увы:
пропуска нет - нет Москвы...
Вьюга опять начинается.
Жизнь отвратительна -
павловской улице скучной подобна самой.
Я, царь горы, не хожу на Каргалку -
не хочется,
Там Лямамзель фигуряет,
по-нашему - "дрочится".
Пусть погарцует - такое уж время пришло...
Холод. Чечетка зубов.
Может быть, это - любовь?
Каркнет со ставни скрипучей
ворона-пророчица.
Крепким морозным узором затянет стекло.
- 5 -
Жизнь прекрасна. Свежа, как вода из колодца,
у которого Шурочка ждет череды.
Я - за ней. А за мной - никого. Уколоться
жарким небом об острую стужу воды!
Карий злой жеребец в легких санках привязан
у соседнего тына. Хозяин - в избе.
Пар клубится сквозь ноздри
и прямо при вас он
превращается в иней на конской губе.
Шурка варежкой красной - за ворот железный.
Я хочу ей помочь. Отвечает: сама!
Цепь с тяжелым ведерком дорогою тесной
отпускает на солнце плескучая тьма.
Вдруг из слабой руки вырывается ворот
и неловкую девочку бьет по виску,
и она оседает у бревен. Распорот
весь висок. И к саням я ее волоку.
И срываю ременную крепь с коновязи
и гоню меж сугробов в больницу, где ей
и промоют висок, и уколют - от грязи, -
и ударят по попке - ходи веселей!
И обратный наш путь: тот захлеб из-за ветра,
жар ее головы на коленях моих -
будут после вознице светить многократно
ярче книг, ярче снов и питья на троих.
Бесшабашная блажь удалого нахлеста!
Ожидание взбучки за дерзкий угон!
Если коротко это назвать, если просто -
это счастье! Но "счастье" - дешевый жаргон.
И не выразить словом, избитым и пресным,
ни улыбки ее, ни движений коня,
ни дедка, восхищенным присловьем нелестным
проводившего на завороте меня...
Я коня привязал. И домой воротился.
И стоял у окна - полыхал кумачом.
А хозяин Каурки, видать, не хватился:
то ли спал, то ли пил, то ли плакал о чем...
- 6 -
Уезжают Собко. Час заката.
Вечер проводов детских настал.
Почему убежал я куда-то?
Не куда-то - на наш пьедестал,
на счастливую горку над речкой.
Там я долго смотрел, как вдали
дым лиловый над Шуркиной печкой
подымался - сметанник пекли.
Как поймешь и расскажешь смятенье?
Где резоны в поступке моем?..
Словно будущие сновиденья,
облака золотил окоем...
Я не знал, с чем прощался тогда я,
но прощался всерьез, навсегда.
Надо мною цвела молодая
не знакомая счастью звезда.
И весь ужас большой перемены -
нет, не школьной, - царил над горой.
И впервые почуяли вены
этот медленный ветер сырой,
этот ветер весенний, в котором -
уголовная нежность тоски,
беззащитной перед приговором,
не щадящим чужие виски.
Что ж, - домой? Все домашние - в мыле:
- Где ж ты? Ужинать!.. Я - наотрез.
- От Собко раза три приходили,
волновались, куда ты исчез...
Я исчез, чтоб не слышать ни звука,
в голубое не верить вранье...
О, когда неизбежна разлука,
торопить начинаешь ее.
- 7 -
Пришел черед и нам. Салют и вправду - сказка:
каскад цветных огней над вдовьим сном Москвы...
Победа... Выпускной... Пединститут... Указка
комиссии блажной - в Приморский край, увы.
Хотелось бы в те дни куда-нибудь поближе.
Хотелось - на Урал. Но сказанно: нет мест.
Июль покуда - мой. Не по указке ль Свыше
троих нас поманил Печерской лавры крест?
А надобно сказать, что в личной жизни пестрой,
которую я вел в юнцах, да и потом,
как финка, потайной и как она же острой,
была о том тоска, была мечта о том,
что возвратится вдруг каким-то Божьим чудом
(какой же пионер не верит в чудеса?)
та гонка по пути, не чаемом ОРУД'ом
на средстве, где смешны и дики тормоза.
И детский мой роман в дворовой примой Жаной,
и позже юных дам шалавый хоровод
не заслонил любви, единственной, пожалуй.
Единственной пока. Единственной. И вот -
тот город над Днепром, откуда родом чувство.
Здесь, может, и сейчас живет она. Смешно!
Все - выдумки твои. С ее прекрасных уст-то
слетело ли тогда признанье хоть одно?
Но логике такой - позор и поношенье.
"Кто любит, тот любим" - центон грядущих лет.
Где адресный тут стол? Какое напряженье...
Я знаю возраст? Да. Национальность? Нет.
Не русская она, так, значит, украинка.
Что значит, - "надо знать"?
Нет, не еврейка... Что ж,
зайдите к вечерку... Зашел. Небось, заминка?
Нет, мне дают листок... Меня бросает в дрожь:
как?! Только что, сейчас, ну полчаса от силы,
я этот дом прошел: бульвар, ну да - дом шесть!..
Друзья раздражены. Не психи, не дебилы,
но этот хочет - в парк, а этот хочет есть.
А я хочу туда, на тот бульвар, он рядом!
Пошли они!.. ну - в парк...
Там все: и суть, и сыть...
И замолчат друзья. И лишь проводят взглядом,
чтоб пальцем у виска с обидой покрутить...
Там, на бульваре шесть, -
типичный южный дворик.
Соседский общий быт - из окон и дверей.
Сгорели кабачки,
и дым и прян, и горек.
- А ну, дывысь, Михась, до Шурки до твоей!
Седой хохол сидит в углу двора на стуле
и нянчит на руках грудное существо.
В меня неслись снежки - в него летели пули.
Не знает он меня. Не знаю я его.
Но Шуркину-то кровь я в нем просек мгновенно.
- Скажите, ваша дочь, когда была война,
не в Павловке жила?.. Кивнул. - Утер колено,
облитое дитем. Шумнул в стекло окна:
- До тэбе тут прийшлы!.. -
И во втором, открытом
и марлевом окне послышались шаги
босых и быстрых ног, чуть утомленных бытом.
- Меня ей не узнать... -
Он: - Тю! Тоди - беги!..
Он, может, и шутил, на что надежды мало,
а может, был собой: я, что, ему - родня?
Но голос из окна: - А я уже узнала!..
И тут же назвала по имени меня.
На первом этаже одна лишь дверь. Оттуда
появится она из временной дыры,
вся в пластике своей, и совершится чудо
возврата тех времен, времен царя горы!
- 8 -
Плечиста, тяжела, почти того же роста
она явилась мне. Я не узнал бы просто
любимую свою, когда б - простите за
банальность - не глаза, не прежние глаза.
- Как ты могла узнать по голосу? - Узнала...
Вошли в прохладный дом,
в обычный, в три пенала...
- Но голос-то - другой. - Мутация не в счет:
другой, конечно, тембр,
но голос - он все тот.
Ну, что я - раздалась?.. -
Вздохнула: - После родов...
Кусок небес в окне необагренно розов
был в час, как мы за стол с ней сели,
и - лилов,
когда я поднялся, ища прощальных слов.
Все вспомнили: и снег, и кровь на белой шали
в несущихся санях. Лишь то, как мы лежали,
скатившись с царь-горы,
не вспомнили мы с ней -
так было легче нам да, видно, и честней.
Супруг ее пришел перед моим уходом.
Приятный паренек. И если старше - годом -
другим. Кого-то он напомнил живо мне
телячьей мощью лба при темной рыжине.
Она меня чуть-чуть и молча проводила.
И адресов не брать в нас трезвости хватило.
И я пошел один, спокойный и ничей,
в безлюдной полумгле каштановых свечей.
И воздух предвещал обычную погоду.
И кровли надо мной перились к небосводу.
И вялый ком судьбы, как мальчик той поры,
валился на меня с Владимирской горы.
