|
- 1 -
- Петр Павлович?
- Да.
- Сколько ждать нам?
- Простите, не понял.
- Сколько ждать, говорю: типографии деньги нужны.
Вы - как наш олигарх - тот достаточно кровушки попил,
так хоть не обещал. Деньги не для меня - для страны...
- Это кто говорит?
- Это Юлия.
- Это ошибка.
Вы неверно набрали.
- Простите!..
Отбой. И звонок.
- Петр Павлович?
- Да.
- Сколько ждать? Наш проект не фальшивка.
Это очень серьезно, не «Взгляд», но и не "Огонек"…
- Подождите, вы кто?
- Я-то Юля. А вы Петр Палыч?
- Да, но, видите ль, Юлий, знакомых мне, нет ни одной...
И, спустя три секунды молчания:
- Если мне память
не отшибло совсем, вы на выставке в тот выходной
обещали...
- Увы, я на выставках не был два года...
- Вы П.П.? Вы Вайнброд?
- Нет, я Логинов, хоть и П.П.
- Что за черт! Предо мною визитка П.П., но – Вайнброда,
с телефоном, и это ваш номер, представьте себе.
- Как такое случиться могло?
- Я не знаю - случилось.
Вы простите, что я понапрасну на вас ополчилась.
- Ничего. Но вот мой телефон на визитке чужой...
- Да хоть сами взгляните!.. Я, кстати, сейчас на Большой
Пироговской, по номеру судя, и вы где-то рядом.
- Если честно, то я бы взглянул.
- Что ж, давайте тогда
через четверть часа возле скверика, под циферблатом -
вас устроит? Часы-то известны вам, думаю?
- Да.
- 2 -
Крепись, слагатель слоганов,
подстрочник теребя.
И хватит, Петька Логинов,
обманывать себя.
Ответь без подготовочки,
чем так опасен он,
на чьей-то там картоночке
твой битый телефон?
Храни сознанье сонное,
не то опять в него
вползет неугомонное
мужское естество.
Прикинь себе оценочку
за вольный перевод,
где - гурия, чью целочку
должны сломать вот-вот.
Услышь в себе ту четкую
и явственную суть:
не на визитку чертову,
а на нее взглянуть!
Такой у этой Юлии
был голос, что о нем
мечтали бы и гурии,
гори они огнем...
Скончалась старшебратская
фальшивая пора:
аулов бездна адская,
жмудские хутора.
Кому нужны ашуги, блин,
продавшие перо
и мутный ток своих былин
за наше серебро.
Там, кто и был из стоящих,
то высох как арык.
Там положенье - то еще...
А здесь? И здесь - кирдык.
Уже прошли те блядские
святые те года,
когда культуры братские
блюли ансамбль, когда
с иными побратимами
хранил живую связь,
сосисками партийными
хоть изредка кормясь.
Скончалась имитация
содружества племен.
Прости-прощай, плантация
искусственных имен.
Судьба была припадочна...
Прибалтика, Кавказ...
Для жизни - недостаточно.
Для счастья - в самый раз.
Теперь закрыта плотно дверь
киргиз-кайсацких орд.
И неожиданно теперь
источник жизни - корт.
Сынка охота богачу
воспеть, и ты в момент
поди поставь ему свечу,
подачу и форхенд.
На жизнь хватает. На вино.
Но ясно лишь одно,
что жизнь - говно, и ты - говно,
и все вокруг - говно...
Прошел короткий дождь грибной.
В окошке, как всегда,
звезда висела над копной
вороньего гнезда.
Жизнь - это то течение,
чья влага не течет.
Пусть это приключение
хоть малость развлечет.
- 3 -
Старых тормозов противный скрип.
Что ты гонишь? Путь-то недалек!
У ограды, под сплетеньем лип
Петр свой причалил опелек.
Вот часы. Под ними никого.
Только свадьба нищих двух собак.
Да без лет и пола существо,
мусорный ласкающее бак...
Рекогносцировка неверна:
показался легкий силуэт.
Ишь, как славно движется она.
Лужа на дороге. Пируэт?
Нет, прыжок! На туфлях с каблуком!
А походка - настоящий зверь...
И - в проем с опущенным стеклом:
- Петр Палыч?.. Он открыл ей дверь.
Села. И, стремглав открыв свой клатч,
стала в нем копаться, бормоча:
- Все вокруг обманщики, хоть плачь!
Вот на вас напала сгоряча...
Где ж она!.. А, вот она!.. Да нет,
это и визитка да не та...
Где же он П.П. Вайнброд-то?.. Бред!
Потеряла?.. Где?.. Вот это да!
Стыд какой!..
Всю эту суету
ни словечком он не унимал.
Он летал в былом и на лету
совершенно точно понимал,
что ни черный цвет ее волос,
ни овал ногтей красивых рук
и ни тембр курильщицы всерьез -
дальнозорок он или близорук,
тугоух иль чуток, словно волк, -
незнакомы. Но - сто клятв подряд -
он никак отделаться не мог
от того, что знает этот взгляд.
- 4 -
А в те позднеимперские дни
на пространстве, где тридцать в тени,
где апацхи, куда ни взгляни -
было здорово!
Вековой эвкалиптовый бор.
Защищавший элиту забор.
Анекдоты, лихой разговор,
без которого
не сладка "изабелла" гостям,
некрупна и цена новостям,
неверна и оценка вождям.
Время циника!
Кофе на раскаленном песке.
А с барменом ты накоротке,
значит, чай при крутом ярлыке,
из особого цыбика!
И потом мрак абхазский, густой.
Лампа. Книжка, где Власий Святой
с несказанной своей простотой
зверя пользует.
Утро с парусом, светлым, как хмель,
с дерзким запахом знойных земель,
с занавеской, где праздничный шмель
праздно ползает.
И прохлада столовой. И стол -
то ль обеденный, то ли - престол,
за которым, находчив и зол
критик Стас Крутых.
С ним и дочь - без нее не житье.
С ней Инесса, подружка ее.
Две филфаковки - хулиганье
из продвинутых.
Об "Инессу" сломаешь язык:
псевдоним в виде "Инки" возник.
Но однажды случился пикник
у пяти маслин.
Там-то, в плавленый тыча сырок,
где балтийский сиял ангелок,
Стас на Инку взглянул и изрек:
- Сыр "Виола", блин!..
Это было - в десятку. Она
синеглаза, плавна, как волна,
и волос золотая копна -
этикеточка!
Получила? Ни сесть и ни встать.
Мы, заноза, филфаку под стать!
Взрослых дядек теперь почитать
будешь, деточка?
Стас сказал это в шутку, не зло.
Сырвиола! И в миг приросло.
Незаметно "ы" в "е" перешло -
так изысканней.
Взгляд на жизнь второсортных элит
был у девки слегка ядовит:
не идиллия если, то быт
очень близкий к ней.
Он, поживший уже и тогда,
и прохладный, как вся их среда,
увлекался одной лишь из ста,
но - без промаха.
В ладном теле его обитал
добродушный ленивый брутал.
И курортный роман, он считал,
блажь, "черемуха".
Что ж, что девушка с желтой косой
по траве, орошенной росой,
славно движется? Взгляд свой косой
он не сдерживал.
Но глазами за нею скользя,
он - не сволочь, он знал, что - нельзя.
Ты- дитя. Я - старик. Мы - друзья.
Какого лешего!..
- 5 -
Жарко в полуночи. Душно.
И ни за что не уснуть.
Вышел из номера. Нужно
в близкую воду нырнуть...
Кто это в зарослях парка?
Видно, и ей не до сна.
- Душно до ужаса! Жарко... -
глухо сказала она.
В темной округе ни звука.
Но, тишине вопреки,
в узких колоннах бамбука
правят свой бал светляки.
Бездне бездонной подобна,
шепчет ночная вода.
И почему-то удобно
сбросить все-все, и - туда,
в эту благую прохладу
с завороженной звездой
( но сопричастную аду,
молвил бы Власий Святой)
И, удаляясь от мола,
словно бы в завтра свое,
брассом пошла Сервиола,
кролем догнал он ее...
Где мы? Не ведая сами,
на невысокой волне
двое, касаясь руками,
молча лежат на спине.
И сумасшедшим налетом
что-то рвалось все смелей
с кончиков пальцев - во что там:
в тело ли? В душу скорей...
... Чайки над пляжем парили.
Дождь был и нагл, да пуглив.
В полдень они повторили
свой полуночный заплыв.
Пьяная пляжная стража
не причиняла вреда.
В волны! Подальше от пляжа!
В волны - хрен знает, куда!
Не доплыла бы к ним помощь.
Знали и он, и она:
Это же полдень - не полночь,
солнце - какая луна?!
Всюду: на пляже, на моле -
темное будто стекло.
то одиночество, что ли,
этот эффект создало...
Вот и молись многоточью
звезд. Славь их спуск, и подъем!
Все, что заявлено ночью, -
все повторилось и днем.
- 6 -
Лету конец. И тяжелый свинец бьет с поднебесья по серому пляжу.
Дело к отъезду. Свирепствует Стас, бешено перетряхая поклажу.
Общий их снимок уже заблудил вновь сиротеющий местный фотограф.
Петр в ожиданьи машины читал древний весьма любопытный апокриф.
- Слушай-ка, Савлыч, - сказал ему Стас, - твой-то Христос, чай и ясен, и светел,
а на Иудин законный упрек, что он в защиту Марии ответил?
Помнишь? Когда, распустивши власы, стала Мария масла дорогие
лить не скупясь на мозоли его, лить на Исусовы ноги нагие?
Это обычный евангельский быт, крайне правдивый, без лажи, без чуда.
"Сколько бы нищих могли накормить!"- если ты помнишь, промолвил Иуда.
Что же Христос? Он ответил стремглав, не подождав, пока ноги обует:
"Нищие будут и завтра средь вас. Только меня с вами завтра не будет".
Притчами притчи, но в этих словах нет и сочувствия к ближним простого.
Странный какой-то пассаж, согласись. Мне очевидна надменность Христова...
Стасу не нужен ответ. Как всегда, он выступал без противника, соло.
От чемодана тогда своего голову вдруг подняла Сервиола.
- Именно! Именно эти слова!.. Путь свой земной!.. Он же знает потерю...
Страх человечий в натуре Христа... Слабость Его - потому-то и верю!..
И покраснела. Был цвет ее щек - тем, что в народе считается - маков.
- Он был Спаситель!.. А вы, Стас - дурак!.. И вдруг ушла почему-то заплакав
- 7 -
Начало века. Лихолетье.
Дичают и народ, и знать.
Да, прошлое десятилетье
осталось только вспоминать.
А он и вспоминал... О, Боже,
как торопливо шли года.
Но с ней не виделся он больше
и без причин, но - никогда.
Тут все так бешено совпало
в единстве искреннем своем:
и явь печатного обвала,
и перестроечный подъем,
и продовольственные полки
без продовольствия на них,
и угрожающие толки
о высылке "некоренных".
Но разве в этом было дело?
Нет. Дело было просто в том,
что жизнь его не захотела
вилять ободранным хвостом
перед неведомой и юной
другою жизнью. Просто - страх
предстать пред ней, колючей, умной,
не при делах, не при деньгах.
Он, правда, через дочку Стаса
ей пару раз послал привет,
но тут хватило бы и раза:
нет отклика. Ну, нет, так нет.
- 8 -
А визитку так и не нашла.
Тщетно проникал закат Москвы
за грязцу оконного стекла...
Он промолвил: - Сервиола, вы?
И она, дивясь, что он узнал,
метко, неизвестно почему,
ткнула пальцем в звуковой сигнал
и кивнула медленно ему.
Оценив и плащ, и форму бус,
он легко спустил с цепи авто.
Цвет волос да ногти - это вкус.
Юлия, Инесса - это что?
Странное, конечно, существо...
- Вы бы свет включили - уж темно.
Я сменила имя. Ничего?
Это при крещеньи. Уж давно.
Их маршрут лежал, куда - Бог весть.
Ближний свет дорогу освещал.
- А Вайнброд, он есть, ей-богу есть,
он нам вправду денег обещал.
Это важно! Видите ли, мы
создали на днях серьезный фонд...
А на них летел средь ранней тьмы
Воробьевский лес, как эшафот.
Он затормозил... Погашен свет.
Быт достиг значенья бытия.
- А Вайнброда не было и нет!
- А кто есть? - спросила.
- Вы и я.
- 9 -
Вновь расстались. Опять в тропке зыбкой
намечался нелепый зигзаг.
Непонятку со странной визиткой
уж и так объяснял он, и сяк.
И, откупорив чешского банку,
заключил без большого стыда:
знать, соскучилась, а эту байку
наплела, потому что горда...
Эта банка - шестая. Он вправе
рассуждать, как бывалый ходок.
Между тем, в ошалевшей державе
главнюки подводили итог.
Петр, который не двинул и пальцем
для партийных страниц - не таков! -
с интересом следил за Уральцем,
не щадящем привычных богов.
А Уралец, успешен, громаден,
в нарастающей сшибке идей
был улыбчив и не кровожаден,
нетипичен для русских вождей.
... Август вышел, каких не бывало:
Белый Дом, осажденный ЦК.
Философия лесоповала
все - на силу вставного клыка!
И в невнятной сумятице флагов
задыхались и правда, и фальшь.
И под скрежетом танковых траков
разлетался московский асфальт.
И стык в стык к лебединому вздору,
как сигнал незнакомых начал,
в эту непостижимую пору
телефонный звонок прозвучал.
Сервиола. Участвует в драме,
хоть, похоже, что - без козырей.
Пусть он тотчас же, лучше с друзьями,
едет к Белому Дому скорей!
Эти жмут. Нужно больше народу...
- Подождите, вы - как? - Ничего.
Позвоните знакомым и - ходу!
Там увидимся, может. Всего!
Он кому-то звонил. Но без толку.
- Надо ехать? Куда?.. Вот кретин!
Стасик дрищет, как будто касторку
принял... Ладно, поехал один.
Там, на взлете, у Белого Дома,
все пространство заполнено сплошь.
Улыбаются так незнакомо -
и толпою-то не назовешь.
Шутят. Странные светлые лица...
А с Садового тащится страх:
там безглазые танки, столица!
Там лишь первая кровь, первый прах!
А у Дома. - да так, чтоб не дрогнуть,
небывалый являя концепт,
там плечо в стык с плечом, локоть в локоть
обреченная замерла цепь...
Кто-то требовал "бебик" надсадно -
это был лишь единственный крик.
И в момент фотосъемки внезапно
силуэт Сервиолы возник...
Утро близилось с мутным исходом...
Этой девушке не до него...
Что ж, он здесь, он с толпой. Нет - с народом.
Это было важнее всего.
- 10 -
И опять не встречались. Давно позади ликованье
демократов-соседей, прервавших игру в домино...
Все короче судьба. Но зато как длинны расставанья,
если только когда-нибудь кончиться им суждено.
Жизнь менялась, внезапной была, как шенгенская виза.
Либералы во всю обнуляли свое торжество.
И все чаще он в темной квартире включал телевизор,
потому что TV становилось началом всего.
И однажды он лег на диван после скучного корта,
приобщившись к экрану, как истый глотатель пустот.
Вот Уралец, уже Президент, то на фоне эскорта,
то на фоне полей, то на фоне завода. А вот
он в своем кабинете... Но что это диктор озвучил?
"Принял Юлию Юрьевну... ( треск на экране ) главу...
(снова треск - что за сволочь живет в этом ящике сучьем,
зомбоящике!)... Там по ковру наяву, наяву
шла к столу Президента реальнейшая Сервиола.
Он с широкой улыбкой шагнул к ней и руку пожал.
Дальше было. - про шаха, которого свергли с престола,
и - токийский скандал, и - парижский финал, и - нью-йоркский пожар...
Как давно не видались они? Пару лет. Постарела.
Но, уж если экрану поверить, то - да, хороша!
И не то, чтоб те самые волны припомнилo тело,
а в ту самую полную жизнь погрузилась душа...
Годы мчались, как дни. Дни, напротив, тянулись, как годы.
Он все чаще смотрел тот канал, где, по мненью друзей,
с неких пор наблюдался режим беспредельной свободы,
небывалой еще на ТV до минуты до сей...
Это кончилось, впрочем, внезапно. Внезапно и скоро.
Наступала другая эпоха. Другое ТV.
Пропаганда взамен новостей. Имитация спора.
И квасных патриотов галдеж. И пиар на крови.
Там царил, относительно смел, относительно ловок,
между лохов орущих творя откровенный разбой,
кого надо глуша, Соловьев, этот вовка из вовок,
улыбающийся что ни миг от довольства собой...
А экран все светился, светился, светился... О, Боже,
сколько истовой чуши вмещала его ширина!
Он давно понимал: Сервиолы там не было больше.
А как долго была? И вообще-то, была ли она?
- 11 -
В домино забивают соседи
под окошком. Да, жизнь их не мед.
Но они, если верить беседе,
за свободу все. Все и за гнет.
И не спорь с основным аргументом,
что народный использует глас:
мол, приличный пацан президентом,
блин, в натуре не станет у нас.
А уж если такая разруха,
что и станет, то, не обессудь:
тут такая пойдет заваруха,
что уж лучше мы так как-нибудь...
Старость - славное время. Не надо
ни любви, ни хвалебных статей.
Старость - это Господня награда
тем, кто жил без дурацких затей.
Вот Крутых, он - в мейнстриме, в потоке,
занят литературной борьбой.
А какая борьба? Только склоки
непрерывно и наперебой.
Телевизор, он лОжит на Износ,
человека, когда - без помех.
Но пускай у иных шоу-бизнес
вызывает брезгливость и смех -
жизнь прекрасна! Его персонажи
проставляют ее, гогоча...
Да, по правде, красавицы наши
этим, нынешним, лишь до плеча.
Но забавны и ревность, и зависть,
если мысли совсем об ином.
Ноги ходят. И видят глаза ведь.
И роскошный сентябрь за окном...
Так он думал. Верней так казалось
в эту "славную пору" ему
в ту минуту, когда прикасалась
к кнопке пульта рука. Почему,
почему в это точно мгновенье,
бесконечное, как бытие,
от экрана пришло сожаленье
о безвременной смерти ее,
и пустили короткую ленту,
словно кадры забытого сна,
о визите ее к Президенту -
как свободно шагала она...
Что случилось? В разборке ли пала,
так сожгла ли натуру свою?
Это я говорю не от Павла,
это я от себя говорю.
Это я, сочинитель историй
и добытчик сюжетов из жил,
это я, это я, тот, который
долго жил, долго жил - Долгожил!
Я привык. Мне уже невозможно
и представить себя без гнезда,
над которым так неосторожно,
так рисково повисла звезда.
Бог, судьба ли, пошли ей удачу.
Ну, а мне пару строчек хотя б...
Я стою у окошка и плачу.
За окошком роскошный сентябрь.
|
